Недавно в музее-заповеднике А.С. Грибоедова Хмелита завершилась выставка «Облака и путешествия во времени», на которой были представлены гобелены и живописные полотна члена-корреспондента Отделения декоративных искусств Российской академии художеств Андрея Мадекина. Его гобелены есть в собраниях Министерства культуры РФ, музея-заповедника «Царицыно», Всероссийском музее декоративно-прикладного и народного искусства, во множестве частных собраний. IPQuorum пообщался с мастером, чтобы расспросить о секретах шпалерного искусства и узнать, найдётся ли гобелену место в нашей сегодняшней жизни.
— При слове «гобелен» воображение рисует старинные шпалеры на стенах замков. Вплоть до конца XIX века они не только украшали жилище, но просто-напросто спасали хозяев от холода и сквозняков. Искусство гобелена погубил прогресс?
— Скорее, механизация ткацкого производства. Ручной станок не мог конкурировать с жаккардовым, который как раз к концу XIX столетия полностью отвоевал себе жизненное пространство. В зависимости от сложности рисунка перфокарту для станка могли делать до полугода, зато потом он мог клепать гобелены круглые сутки. Поначалу это радовало и производителей, и покупателей, но тираж убивал неповторимость. Гобелен к тому времени существовал на границе искусства и утилитарности. А наступление модерна заставило публику искать новых, неожиданных впечатлений не только в искусстве.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— И гобелен пережил второе рождение?
— Да, благодаря Жану-Мари Люрса. Начинал он как художник-абстракционист, долго искал себя, пока в середине 30-х годов случайно не обнаружил серию гобеленов XIV века со сценами из «Откровения Иоанна Богослова» — так называемый «Анжерский апокалипсис», созданный по заказу Людовика I, герцога Анжуйского. Из ста шпалер до нашего времени сохранились только 64, но всё равно это самый большой средневековый шпалерный цикл. Гобелены восхитили Люрса. Он понял, что это настоящий клондайк, и взялся за тщательное изучение полотен. Разобравшись в принципах построения рисунка, он сам начал рисовать картоны и ткать по ним шпалеры. По его стопам пошли другие художники, гобелен стал актуальным. Люрса организовал в Лозанне триеннале. Возникло профессиональное сообщество. К 60-м годам эти веяния дошли и до соцстран – сначала включились Польша и Венгрия, потом республики Прибалтики, за ними Ленинград и Москва. Свои школы ручного ткачества появились в Грузии, на Украине. 70-80-е стали эпохой расцвета советского гобелена. Мне повезло застать её.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Но вряд ли гобелены были вашей детской мечтой?
— Нет, конечно. Я вообще ни о чём таком не думал. Просто любил рисовать. В детском саду у нас было негласное соревнование с девочкой по имени Аня: большинство считало, что она рисует лучше всех, а я старался её превзойти. В школе увлекся физикой и астрономией, ходил в планетарий, рисовал звёздные карты. Потом меня пленили иллюстрации к «Легендам и мифам Древней Греции» Куна — копировал их с утра до вечера. И класса с седьмого уже ничего, кроме рисования, меня не занимало. Видя, что всё серьезно, меня привели в кружок при Доме архитекторов, но клеить клаузуры из цветной бумаги мне было скучно. Нравились уроки по истории искусства и экскурсии по памятникам архитектуры. Затем была художественная школа имени Серова на Кропоткинской. А дальше сработал «зов предков»…
— Как это?
— Во мне перемешана кровь двух известных текстильных династий — Дербенёвых и Морокиных. Мой прапрапрадед Тимофей Дербенёв был крепостным. В родной деревне недалеко от Коврова он организовал ручное ткацкое производство, собрав лучших местных мастериц. Добротные ткани пользовались спросом. На вырученные деньги Тимофей Васильевич выкупил у барина себя и семью. Записался купцом 3-й гильдии города Коврова, переключился с домотканой пряжи на закупки машинной и организовал раздаточную контору, выдавая пряжу ткачихам и забирая у них готовое полотно. Дела пошли в гору, и через какое-то время он, купив английские прядильные машины и ткацкие станки, основал в Коврове две фабрики. После него семейное дело унаследовали сыновья Никанор и Пётр.
— Повезло с наследниками?
— Ещё как! Со временем братья перебрались в Иваново-Вознесенск, занялись окраской тканей, поставили ситценабивную фабрику. Фирма «Братья Дербенёвы» росла, они смогли разделиться и, чтобы обеспечить наследование, основали собственные компании. Никанор Тимофеевич оказался удачливее. Его фирма «Никанор Дербенёв и сыновья» была известна не только в России. Производили они прекрасные хлопчатобумажные ткани. Некоторые сегодня известны только специалистам и историкам моды: невесомый зефир и тяжёлый нанбук, плотный канифас и почти прозрачный маркизет, миткаль, мадаполам, муслин. Сегодня знаменитые ткани кембридж и оксфорд, как правило, изготавливаются из синтетических волокон, а натуральным дербенёвским и сами англичане дивились.
В 1889 году ткани от «Никанора Дербенёва и сыновей» были удостоены серебряной медали на Всемирной выставке в Париже. В 1893-м — бронзовой медали на Всемирной Колумбовой выставке в Чикаго, а ещё через три года – золотой медали самой крупной ярмарки той эпохи — Макарьевской, которая устраивалась в Нижнем Новгороде. Но предки мои не просто большими делами заправляли.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Меценатствовали?
— Не только. Василий Дербенёв, внук Никанора Тимофеевича, был дружен с выдающимся русским естествоиспытателем академиком Владимиром Ивановичем Вернадским и выделял средства на экспедиции по поиску залежей радиевых руд. Дербенёвы породнились с другой текстильной династией — Морокиными, и первый потомок этой линии, Александр Федорович, стал видным земским деятелем и публицистом. Он писал статьи по хозяйственным вопросам, отстаивая независимость российской текстильной промышленности от засилья иностранного влияния; полемизировал со Львом Толстым и Иваном Аксаковым по религиозным и нравственным проблемам. В дневниках Льва Николаевича сохранилась запись от 24 января 1889 года: «Вчера вечером был Морокин. Я слишком горячо спорил с ним о войне, но кончилось все дружелюбно».
— В советские времена семейные истории, подобные вашей, передавать по наследству было небезопасно. Кто отважился посвятить вас в историю рода?
— Двоюродная бабушка Елена Павловна — женщина во всех отношениях удивительная. Конечно, всё, что она рассказывала, за пределы семьи не выходило. При этом Елена Павловна до последних дней жизни, что называется, «держала породу». Она знала французский, английский и немецкий, после смерти мужа преподавала в Московском университете и педагогическом институте. Прекрасно рисовала, играла на фортепиано, была искусной рукодельницей — шила, вязала, вышивала. До старости сохранившая купеческую гордость. Благодаря ей и наш семейных архив уцелел. Но старые фотографии без её рассказов так и остались бы для меня «немыми свидетелями» прошлого. Она заменила мне маму, ушедшую из жизни очень рано. Мама была инженером-электриком, принимала участие в оснащении Останкинской телебашни, но всегда жалела, что не стала художником по тканям. В каком-то смысле её мечту воплотил я.
— И где же учат ткать гобелены?
— Тогда это называлось Московский технологический институт Министерства бытового обслуживания населения, сейчас — Университет туризма и сервиса. Специальность — «Художественное оформление тканей». В тот год у нас конкурс был выше, чем в Строгановском. Я очень любил рисовать, но ни портреты, ни пейзажи с натюрмортами меня нисколько не привлекали, то ли дело придумывать рисунки для тканей! Говорю же — наследственность. А о том, что такое гобелен, я и понятия не имел. Узнал только на практике после первого курса, когда попал в институтскую мастерскую в подвале обычного жилого дома где-то в Останкино. Нам показали станки, научили натягивать основу, а потом мы целый месяц ткали квадратики 10х10 см, осваивая различные техники, приёмы и фактуры. Я тогда уже собирал книги по искусству, и одной из первых был альбом «Современный советский гобелен», изданный в 70-х с фантастическими для того времени иллюстрациями.
— Он и определил ваш выбор?
— Не только он. После второго курса мы проходили практику в Иваново — на текстильных фабриках, процветанию которых способствовали мои предки, и в Историко-краеведческом музее имени Бурылина. Мои предки были с ним в родстве. Дмитрий Геннадьевич, известный фабрикант и меценат, создал в городе Музей промышленности и искусства, собрание которого потом стало основой краеведческого музея. Вот там я впервые и увидел образцы знаменитых дербенёвских ситцев. И понял, что «времён связующая нить» — это не только поэтический образ.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Свой первый настоящий гобелен помните?
— Гляжу на него каждый день — он висит в мастерской. Называется незамысловато: «Север». Соткал на станочке, который дома собрал своими руками, когда на третьем курсе учился. Взял один из эскизов, сделанных во время летней поездки по северным местам — Ферапонтово, Вологда, Кижи, Петрозаводск. Тогда с материалами было туго. Основу сделал, расплетя на волокна обычную бельевую верёвку. А для утка покупал крестьянскую пряжу на рынке, и уже сам красил в нужные цвета. Диплом защищал серией «Жемчужины Подмосковья». Нашёл книжку с фотографиями подмосковных усадеб, выбрал те, что больше всего по душе пришлись, — Суханово, Марфино, Царицыно и Измайлово. Правда, из четырёх гобеленов успел соткать только два — в Московском институте высоких температур АН СССР (ИВТАН) ими оформили зал заседаний, но красный диплом всё-таки получил.
— Как пробивали себе дальнейший путь?
— Можно сказать, мне повезло. Первую большую работу — блоковскую «Незнакомку» 2,5х1,5 м — я задумал почти перед самым дембелем и соткал сразу, как только вернулся из армии, буквально за три месяца, так соскучился по работе. Дама, купившая «Незнакомку», увезла её потом во Францию. Первая удача всегда придаёт сил. В 1989 году на молодёжную выставку в Манеже у меня взяли сразу четыре работы, выставили, правда, только две, но большой гобелен «Рок-н-ролл» висел так, что его было видно от самого входа, а один из маленьких после выставки опубликовали в журнале «Декоративное искусство». Это стало пропуском в молодёжную секцию Союза художников, куда мои ровесники не могли попасть годами. В 1991 «Брак в Кане Галилейской» Министерство культуры приобрело для Царицыно, а «Вход Господень в Иерусалим» — для Третьяковки. Мне было 28 лет. Верилось, что жизнь мне улыбается. А потом страна полетела под откос.
— Как пережили 90-е?
— С деньгами, конечно, бывало очень туго. Дворником работал. И при этом у меня выставки проходили то в Академии художеств, то в ЦДХ. Что-то продаваться стало только с середины 90-х. Появились заказчики, приобретавшие гобелены для квартир и домов. И мне за эти работы не стыдно. Получалось как-то совмещать пожелания будущего владельца с какими-то неписаными внутренними моими принципами.
— Кто они — люди, выбирающие для интерьера гобелен?
— Как минимум это те, кому хочется чего-то необычного. Но это не должно быть просто акцентное пятно, речь о создании атмосферы всего помещения, потому что в жилом пространстве лучше всего смотрятся большие гобелены, площадью от трёх метров. Кто-то от природы обладает тонким художественным вкусом и делает выбор сам, многие прислушиваются к мнению дизайнера, который разрабатывает для них проект интерьера, кому-то даёт совет галерист, кто-то сам меня находит — сарафанное радио никто не отменял.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Большой гобелен требует пространства. А если метров немного, а гобелен иметь хочется?
— Задача непростая. Поскольку гобелен по своей природе стремится стать доминантой, подчинить себе окружающее пространство, сгруппировать его вокруг себя. У камерного произведения могут просто не сложиться «отношения» с мебелью, цветом стен или осветительными приборами. Так что общей рекомендации дать не получится. В каждом случае надо искать конкретное решение, и не факт, что оно отыщется.
— Как рождаются ваши гобелены?
— Сначала словно из ниоткуда возникает сюжет — некий туманный образ. Он ложится в карандашный набросок, затем обретает чёткость в эскизе гуашью на картоне. Гуашь, в отличие от масла, очень оперативный материал, успеваешь поймать и зафиксировать летучий замысел. Дальше уже дело техники — на бумаге в поисках нужных оттенков пришлось бы рисовать десятки эскизов, а с помощью специальной компьютерной программы это можно сделать за несколько часов. Найденное решение переносится на картон в натуральную величину. Рисунок размечается по клеткам, как это делали художники и сто, и пятьсот лет назад. Остаётся только соткать!
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Люрса называл гобелен «странствующей фреской». Вы согласны с таким определением?
— Мне ближе другое сравнение — с мозаикой. У них сходная структура изображения: стежки пряжи, как и кусочки стекла или смальты, сохраняют в готовом произведении свою фактуру и образуют живописный пласт только при взгляде с некоторого расстояния. Вблизи зритель видит переплетения волокон или россыпь камней, а издали возникает цельное изображение, играющее сотнями оттенков цвета.
— Картину можно переписать, если что-то пошло не так. Гобелен заново не переткёшь. Выходит, у вас нет права на ошибку?
— Да, всё ткётся сразу начисто. Никаких «черновиков». В готовом фрагменте уже ничего не изменить — расплести нити невозможно. К тому же ткань гобелена по мере готовности передвигается на обратную сторону рамы станка или, если он очень большой, наматывается на специальный вал. То есть сотканную часть ты полностью не видишь. Представляете, как сложно создавать симметричные композиции? И вообще оценить свою работу целиком ты можешь только тогда, когда она снята со станка.
— А вдруг то, что получилось, не соответствует изначальному замыслу?
— Расхождение есть почти всегда. Гарантированный результат в искусстве невозможен. С гобеленами же сложность заключается в том, что нити основы на станке всегда натягиваются вертикально, а нити утка, создающие рисунок, прокладываются горизонтально. То есть гобелен ткётся с боковой стороны — изображение повёрнуто на 90 градусов. Ни один живописец не поставит холст на мольберт в таком развороте. Так что, если не сошлось с тем, как задумано
так тому и быть. В этом фатализм профессии.
Фото предоставлено Андреем Мадекиным
— Ткачество — труд тяжёлый и монотонный. Как отдыхаете?
— С кистями и красками. А если хочется отложить и то и другое — берусь за перо. Пытаюсь с помощью слова разобраться в загадках творчества. Жанр рождается сам собой, интуитивно. Роман «Искусство и искушение» — историческая проза о художественных бурях начала ХХ века, «Тайна Максимилиана Волошина или что такое искусство?» – своего рода «просветительский» детектив, «Беседы об искусстве» — авторский цикл лекций по теории искусствознания. Но как бы увлечённо мне ни писалось, рано или поздно руки сами тянутся к разноцветным клубкам. Сейчас у меня на станке сто восьмой гобелен.
Автор: Виктория ПЕШКОВА
