Государственные музеи — не самые очевидные стороннему наблюдателю игроки рынка интеллектуальной собственности. Большая часть историко-культурного наследия давно в общественном достоянии, и особые права на музейные предметы регулируются не IV частью ГК РФ, а законодательством о музейном фонде. Однако попадают в коллекции и охраняемые объекты. Вопросами интеллектуальной собственности в сфере изобразительного искусства занимается Ассоциация УПРАВИС — авторское общество, уполномоченное представлять художников, скульпторов и их наследников. Мы поговорили с заместителем директора УПРАВИС Алексеем Кисточкиным об актуальных проблемах музеев, коммерциализации наследия и о его опыте службы в отделе антиквариата Московского уголовного розыска.
— Не так давно Вы участвовали во Всероссийском совещании с главными хранителями. Какие вопросы обсуждались на этой встрече, что сейчас больше всего волнует музейное сообщество?
— Совещание было организовано Департаментом музеев Министерства культуры РФ, поэтому почти все подведомственные учреждения выделили своих представителей — директоров, главных хранителей. Вопросов в повестке было очень много, поэтому собравшимся даже пришлось выйти за рамки регламента. Мы в УПРАВИС заявили единственную тему, которая кажется очень важной. Несколько лет назад в практику музеев вошло полное отчуждение прав на приобретаемые работы. При этом наследникам зачастую не разъясняют, что это именно отчуждение, мол, подпишите, вы ничего не потеряете, как если бы речь шла об обычном лицензионном договоре.
Мы же считаем, что это нарушает права наследников. Понятно, что музей хочет сэкономить на очистке прав при проведении выставок, изготовлении рекламы и сувенирной продукции, публикации анонсов на сайте. Однако при этом музей никак не борется с пиратской продукцией, которая распространяется за его стенами: публикациями в альбомах, СМИ и т. д. Наследники лишаются возможности сделать это самостоятельно или с помощью УПРАВИС. Музеи же порой дают разрешение на выпуск продукции с использованием своих предметов, не вникая, насколько продукция отвечает морально-нравственным ценностям, не наносит ли она автору репутационный ущерб.
— Но ведь личные неимущественные права неотчуждаемы, и автор в любом случае может отстаивать их в суде?
— Это так. Однако нарушение личных неимущественных прав не предполагает серьезной компенсации. Судиться за то, что не указано имя автора? Компенсация не будет стоить потраченных времени и сил. За моральный ущерб, как правило, можно взыскать сущие копейки. Поэтому мы всегда говорим музеям, что, если с авторами и наследниками выстроены хорошие отношения, ничто не мешает заключить лицензионный договор. В простой неисключительной лицензии не составит труда прописать, что музей может использовать произведение при проведении выставок, издании каталогов, выпуске сувениров и полиграфии, публикациях на сайте, в соцсетях и т. д. Тогда будут соблюдены и права музея, и права художника или его наследников.
Нам было важно рассказать об этой возможности в первую очередь региональным музеям, которые не всегда хорошо ориентируются в нюансах интеллектуального права. Собственно, мы этим занимаемся постоянно, много участвовали в мероприятиях Интермузея. В поездках по регионам всегда предлагаем провести мероприятия просветительского и образовательного толка, онлайн-семинар, круглый стол. Объездили все Золотое кольцо, Московскую область, запрос на такие «ликбезы» колоссальный, и мы рады его удовлетворить.
— Какие ошибки музеи допускают при составлении договоров?
— В основном используются договоры дарения, жертвования, иногда заключается отдельный лицензионный договор. Однако зачастую такой договор подписывает ненадлежащий правообладатель. Людям почему-то кажется, что если они приобрели картину, то и исключительное право на результат интеллектуальной деятельности перешло к ним автоматически. Порой музеи подписывают договор с наследниками из числа родственников, не зная о том, что права были переданы кому-то еще. Сложный случай — несколько наследников, каждый из которых имеет свою долю в правах. На все эти моменты мы постарались указать музеям.
У нас уже есть опыт взаимодействия с Третьяковской галереей (ГТГ). Мы провели сверку, которая оказалась очень полезной как для музея, так и для нас. Мы предоставили список авторов, с которыми у нас есть прямые договоры, а ГТГ выяснила, с кем из этих авторов у них есть договоры отчуждения исключительных прав, с кем лицензионные, какие в них допущены ошибки и как их можно исправить. Этот аудит существенно упростил управление интеллектуальными правами на произведения как для музея, так и для правообладателей.
— Какие еще сложности возникают при передаче исключительных прав музею?
— Сложности возникают главным образом у пользователей. Например, издательство готовит проект, там несколько произведений одного автора, и права на разные произведения в разных руках. Приходится искать правообладателей, заключать несколько лицензионных договоров.
Что касается самих музеев, исключительное право — имущественное и потому должно учитываться на балансе организации. Возникает парадоксальная ситуация, когда оригинал произведения, экспонат принадлежит государству и музей располагает лишь правом оперативного управления, при том что исключительные права на произведение, если они были отчуждены в пользу музея, принадлежат именно ему как организации.
А ведь государство теоретически может передать вещь из одного собрания в другое. История знает такие примеры. Взять хотя бы экспонаты ликвидированного в 1948 году Музея нового западного искусства, которые были разделены между Эрмитажем и Пушкинским музеем. Впрочем, региональные музеи часто вообще не знают, что учет необходим. А ведь нужна еще и оценка. Чаще всего исключительное право оценивается в ноль рублей, что обесценивает нематериальные активы музея. Если право стоит ноль рублей, почему право пользования стоит дороже? Почему нужно платить компенсацию за нарушения такого права?
— Ноль рублей — это чтобы снизить налоги?
— Думаю, да. Но в итоге это вредит всем. Хотя сейчас больше всех страдают правообладатели, которые неожиданно для себя расстаются с правами и не могут ни зарабатывать, ни пресекать неуместное использование произведений, скажем, на этикетках водки. Мы столкнулись с этим, когда встретили изображение скульптуры «Родина-мать зовет» на игральных картах. Оказалось, что разрешение на использование в рамках закона о музеях предоставил музей-заповедник «Сталинградская битва». Мы обратились в суд, чтобы защитить права внука скульптора, Евгения Вучетича-младшего, и выиграли иск.
— Нарушает ли права авторов оцифровка музейных предметов?
— Виртуальные экскурсии, 3D-модели, сайты музеев — здесь надо понимать, как именно расставлены акценты: на первом ли плане охраняемый объект или это панорамная съемка. Надо смотреть, в какой мере фото и видео подпадает под случаи свободного использования произведений. Если не подпадает, мы заключаем с музеями договор о выплате вознаграждения за использование произведений на сайте, в соцсетях, мультимедийных продуктах.
— Какие произведения чаще всего используются в полиграфической, сувенирной продукции, на упаковке товаров? Можно ли выделить какой-то топ?
— Едва ли есть какой-то хит-парад, скорее просто модные веяния. Например, в последние годы не только у нас, но и за рубежом наблюдается повышенный интерес к советскому агитплакату: Константин Юон, Александр Родченко, Александр Дейнека. Топы же — это всегда вопрос маркетинга. Кроме того, есть определенная сезонность: праздники, юбилеи. Ту же «Родину-мать» на День Победы «лепят» везде.
— А как должны быть оформлены отношения с музеем и правообладателем, если дизайнер использует в своей продукции орнаменты и роспись из музейных коллекций? Сегодня это все более востребовано.
— Здесь все просто. Для того чтобы использовать произведение, нужно получить как разрешение музея, так и разрешение правообладателя, если объект еще не в общественном достоянии. Если автор, наследник, правообладатель неизвестен или не выходит на связь — нужно обратиться в Российское Авторское Общество, которое лицензирует использование по новому закону о «сиротских» произведениях. Вознаграждение будет сохранено на специальном счете, и автор его получит, как только заявит о себе.
Рост интереса к культурно-историческому наследию, вовлечение музейных предметов в коммерческий оборот — это безусловно позитивный процесс. И важнее всего здесь сохранить чувство меры и такта. Использование наследия должно отвечать моральным ценностям и соответствовать социальной значимости предметов. Родины-матери не должно быть на бутылке водки, в предвыборной агитации, на альбоме эпатажной рок-группы, на обертке еды, которую выбрасывают в урну, на подошвах кроссовок. Никто не хочет, чтобы его произведением топтало мусор.
Искусство и криминал
— Вы долгое время работали в антикварном отделе Московского уголовного розыска. Скажите, а зачем вообще нужна украденная картина, ведь ее даже нельзя никому показать?
— Зачастую коллекционерам достаточно того, что картина висит у них в подвале. Это хорошо показано в фильме «Лучшее предложение» с Джеффри Рашем и Дональдом Сазерлендом. Герой заходит в комнату, увешанную картинами, и… медитирует. Хотя рано или поздно тщеславие дает знать о себе: такой коллекционер показывает кому-то свое сокровище, и вещь, пусть даже спустя 20–30 лет, всплывает.
Похитители картин порой производят впечатление людей «с приветом». Вспомним Дениса Чуприкова, который в 2019 году просто пришел на выставку Куинджи, снял со стены картину «Ай-Петри. Крым», вытащил из рамы, свернул и уехал с ней к себе в Подмосковье. Все это было проделано с совершенно невозмутимым видом на глазах у посетителей, смотрителей и охраны. Ни у кого не возникло ощущения, что происходит что-то не то. Разумеется, вора задержали уже на следующий день. При этом на суде он заявил, что все это был своего рода перформанс «ради хайпа», мол, он сам собирался вернуть картину на место. Но… почему-то не стал с этим торопиться.
А вот в Италии мафиози зачастую крадут или приобретают украденные полотна из вполне рациональных соображений — с расчетом использовать в будущем для получения амнистии. Их держат у себя дома в качестве залога. Если главу клана задержат, чтобы скостить срок, он сможет выдать эти картины властям. Во многих европейских странах предусмотрен такой механизм. Картины Ван Гога похищались, а потом обнаруживались в руках сицилийской мафии
— А насколько остро стоит проблема подделок? Вспоминается скандальная история с выставкой русского авангарда в Бельгии, где не было вообще ни одной настоящей картины.
— У нас бывает то же самое. Точно так же появляются какие-то новые вещи, которые якобы никогда не видел никто из семьи. Особенно графика — там практически невозможно установить срок экспертизой. Бумагу легко состарить искусственно. Сначала подделки выставляют в маленьких региональных музеях, потом в музеях покрупнее. Потом вещь попадает в каталоги и так шаг за шагом добирается до крупных музеев, где смешивается с признанными произведениями. Раз вещь была в Третьяковке, Русском музее, Эрмитаже, значит, она подлинная. А дальше — Госкаталог, и вот подделка полностью легализована. Это официально настоящее произведение искусства.
Многие заходят через аукционы, тоже не самые крупные и заметные. Объявляется, что обнаружены уникальные вещи, якобы переданные кем-то из наследников. Организуется камерная предаукционная выставка. Выставили, раструбили об этом, и вот уже работы в малых и средних музеях.
— Удавалось ли кого-то привлечь к ответственности по таким делам?
— Один из самых громких случаев — дело Елены Баснер. Коллекционер Андрей Васильев приобрел картину Бориса Григорьева «В ресторане». Подлинность предмета подтвердила искусствовед Елена Баснер. Каково же было удивление Васильева, когда он обнаружил чрезвычайно похожую картину с немного другим названием «Парижское кафе» в каталоге Русского музея. По удивительному совпадению именно Баснер занималась каталогизацией наследия Григорьева и в том числе гуаши «Парижское кафе» в 1980-е.
Обманутый покупатель требовал привлечь Баснер к уголовной ответственности, потому что считал именно ее ключевым организатором сделки, однако в итоге ее действия были квалифицированы как профессиональная ошибка, а не злой умысел. Потом Васильев пробовал взыскать с Баснер ущерб в гражданском порядке и тоже проиграл. Мелкие недоработки оперативно-розыскных служб привели к тому, что суд оправдал человека, который был занят легализацией контрафакта.
— Говорят, на рынке от четверти до 50% подделок. Возможно ли исправить эту ситуацию?
— Сейчас рынок антиквариата и примыкающий к нему рынок искусства никак не регулируются. Торговля произведениями искусства и старинными предметами для государства просто то же, что любой непродовольственный ритейл. До «нулевых» в сфере торговли искусством было лицензирование, потом это отменили, чтобы «не давить на бизнес». В результате огромный оборот подделок, уход от налогов, неконтролируемые сделки. В законодательстве несколько слабо согласованных между собой формулировок. Есть термины, которые употребляют коллекционеры, искусствоведы, эксперты. На все это приходится опираться судам, потому что единого законодательно закрепленного терминологического аппарата просто нет.
К продуктам питания гораздо больше требований — санитарные нормы и так далее, а здесь вторичка и вторичка, то же, что карандаши или полиэтиленовые пакеты. Нет учета, нет доступа экспертов, проверки, было ли похищено. На пересечении с рынком драгметаллов есть хоть какое-то регулирование. В остальном же все действуют кто во что горазд. Не пресекаются даже те нарушения, которые буквально видны невооруженным глазом. Вот человек выставляет на аукционе вещь, указывая, что владеет ей в течение трех лет. Это нужно, чтобы не платить налоги. Но зачастую это можно опровергнуть просто по базам других аукционных домов, из которых видно, что предмет перепродавался совсем недавно.
— Могут ли помочь в борьбе с нарушениями цифровые технологии, а именно удобные реестры на базе блокчейна, включающие все необходимые сведения, интегрированные с базами полиции и таможни?
— Цифровизация, конечно, важна, и в первую очередь объединение информационных ресурсов. Сейчас свои ресурсы у Минкульта, МВД, ФТС, ФСБ. Единой базы просто нет. Почему при вывозе за границу редко находятся ворованные вещи? Потому что у ФТС просто нет доступа к базе украденного. Они проверяют вещи на соответствие требованиям закона о ввозе и вывозе, все ли задекларировано. Находится ли вещь в розыске — им плевать.
Цифровизация должна быть основана на межведомственных инструкциях, распоряжениях о взаимодействии разных органов. В Италии так работает корпус карабинеров. В структуре полиции он наделен большими полномочиями, а его руководитель также выступает советником министра культуры, советником руководителя таможни. Тесно взаимодействуют они и с налоговой службой. Для того чтобы пресекать преступления в сфере искусства, нужен комплексный подход: адекватное регулирование, межведомственное взаимодействие, единые цифровые реестры. Тогда можно будет избежать ситуаций, в которых подлинные культурные ценности исчезают из музеев и вывозятся за рубеж, а подделки, наоборот, накачиваются экспертным признанием через накрученный провенанс и продаются за сотни тысяч, а то и миллионы долларов.
— До сих пор время от времени в каком-нибудь заброшенном амбаре нет-нет да и находят ценное произведение искусства. Как российское законодательство смотрит на подобные случайные находки?
— Вы о кладах? Что ж, законодательство о кладах у нас не менялось. Нашел — надо об этом заявить. Не заявишь — будешь считаться вором. То, что это периодически показывают в новостях — ну так и о миллионных выигрышах в лотерею часто рассказывают. Все это погоня за ложными сенсациями. Есть правила кладоискателей. Все прекрасно знают, где искать клады. Места стоянок, транспортные узлы, базары, порты, места сражений перерыты еще сотни лет назад, двойные полы и потолки в деревнях исследованы по многу раз. Так что, когда человек покупает металлоискатель с тем, чтобы поискать монетки у себя на огороде — ну флаг ему в руки!
