Нини Леманн, директор благотворительного фонда «Русская культура», и Максим Новиков, директор по развитию театрального направления, представляют проект, трансформирующий саму парадигму творчества. Их фонд первый в России целенаправленно превращает креативный продукт в инструмент социальной реабилитации. В фокусе текущей работы — специальная программа для ветеранов СВО, основанная на глубоком синтезе арт-терапии и производственной практики в сфере театра.
Разбираемся, как терапевтическая работа над сценическим образом помогает бороться с последствиями посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), почему в основе первого спектакля — проза Шукшина и как творческие коллаборации ветеранов и профессиональных артистов становятся мостом для возвращения в мирную жизнь.
Фото предоставлено органиазторами проекта
Расскажите, пожалуйста, как появилась идея использовать арт-терапию через театральное искусство как средство реабилитации ветеранов СВО?
Нини: Мы как приверженцы театра долго думали, как можем помочь в этой непростой обстановке. Однажды мы с Максимом задумались о простых, но важных вещах: как использовать наш большой опыт в театральном искусстве, чтобы помочь? Идея родилась в таком сотворчестве.
Максим: Мы, как и вся страна, очень остро переживаем происходящее на наших границах. Но мы стеснялись: что мы можем сделать? Наше мастерство — актерское ремесло. Я, будучи режиссером и опытным театральным педагогом, вижу, как театральное искусство как духовная практика меняет судьбу и жизнь. Наша идея — создать спектакль, где ветераны будут сеять со сцены разумное, доброе, вечное. Публика должна увидеть, что эти замечательные ребята не фигуранты хроники происшествий, как нам часто пытаются их представить. Они сильные, глубокие личности, вставшие на защиту страны. В процессе работы мы уже встретили тех, у кого тяжелый опыт внезапно выявил творческую жилку. Парни начинают писать стихи, песни, хотя никогда прежде этого не делали. Таких людей важно показывать.
Был ли какой-то конкретный человек или момент, после которого вы решили, что проект запускается именно сейчас?
Н.: Это была судьбоносная встреча. Мы долгое время хотели начать, но не понимали, как подступиться. Мы сталкивались с большим количеством скепсиса, многие не разделяли нашего видения. Вскоре мы посетили показ тяжелого документального фильма Макса Фадеева «У края бездны». После фильма ко мне подошел ветеран с медалями. У нас завязался разговор. Я спросила его: «А что вы хотите делать после возвращения?» Он посмотрел на меня и сказал: «Творчеством хочу заниматься». Это было в кинотеатре. В этот момент я подумала: «Боже, спасибо! Это тот знак, которого я ждала». Ветеран СВО Анатолий Катков стал тем самым человеком, с которого всё началось. Тогда мы поняли окончательно, насколько нужен наш проект сегодня.
Вы сказали про драматерапию. Привлекали ли вы психологов к проекту и насколько они плотно вовлечены?
Н.: Да, конечно. У нас работает целый штаб психологов. Нужны были именно те, кто работает через игру и драматерапию. Их поиск занял четыре-пять месяцев проб и ошибок, но мы нашли свою команду.
М.: Они подключены очень плотно. Психологи присутствуют на каждой встрече. Они раскрепощают, выслушивают, делают наблюдения. Уже потом выхожу я и другие театральные педагоги и начинается творческая работа. После нее психологи снова подхватывают, отслеживают изменения, проводят завершающие упражнения на метафорическом уровне. Они сканируют психологическое состояние ребят. Всегда есть опасность тронуть болевые точки, так что нужно быть очень внимательными. Мы думаем о перспективе, работаем над результатами, хотим сделать проект открытым.
Как вы сами пришли к драматерапии? Был ли опыт до этого проекта?
Н.: Опыт был, но никогда — работы с ветеранами и их семьями. Здесь же мы прыгнули в это с головой и поняли, что правильно выбрали направление.
М.: Мое первое образование — психологическое. Я даже писал диплом по музыкальной арт-терапии. Потом был ГИТИС. Сейчас, в зрелом возрасте, я пришел к идее: театр, который лечит, сейчас нужен как никогда. Нужна не яркость шоу, а жизнь человеческого духа на сцене, которая врачует.
Сколько по времени уже длится проект и когда планируете представить его публике?
Н.: Проект еще молодой. Окончательно он сложился в 2025 году. Очень надеюсь, что финансовые возможности и другие обстоятельства позволят и к концу 2026 года мы представим наш психологический реабилитационный театр на большой сцене.
М.: Главное — готовность самих ребят. Мы не можем ставить им условия. Как только они будут готовы, мы сделаем это. Возможно, первые эксперименты будут камерными: чтение отрывков своих работ, еще не соединенных в единое целое.
Фото предоставлено органиазторами проекта
Сколько у вас сейчас человек, кто проходит терапию?
Н.: В целом через нас прошло около 300 человек. Но это не постоянная группа. Кто-то действующий военный, кто пришел один раз и уехал обратно на фронт, кто-то остается с нами надолго. Кроме самих ветеранов мы поддерживаем их близких: жен, матерей, сестер. К сожалению, работаем и с потерями.
М.: Участие не только сценическое. Кто-то готов предоставить музыку, тексты. Кто-то горит желанием, а кто-то после тренингов понимает, что это не его, — тут нет насилия. Так мы и работаем: 300 человек познакомились с проектом, но есть группа, которая горит.
Сколько человек в этой группе?
Н.: Это сборная группа. Если мы сейчас начнем звонить и говорить: «Завтра репетиция, через четыре месяца выпускаем Шукшина», — найдется около 15 человек, готовых выйти на большую сцену.
Вы упомянули Шукшина. Уже есть вариант, какой текст будет в основе?
М.: Это будет его малая проза, рассказы. Когда мы задумались о литературной основе, сразу решили: раз «Русская культура», значит, должен быть отечественный автор. Я вспомнил слова Валентина Распутина о том, что если бы нужно было назвать идеального представителя русского народа, то им был бы Шукшин.
Если бы потребовалось явить портрет россиянина по духу и лику для какого-то свидетельствования на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он — Шукшин.
Его проза появилась на изломе: деревня, которая уходит, и новый народ, который приходит. И мы сейчас тоже стоим на изломе. Наши ребята еще не мирные, но уже и не на спецоперации. В «Монологе на лестнице», написанном в 1967 году, герой Шукшина признается: «Так у меня вышло к сорока годам, что я — ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже — не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая — в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато. Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю — упадешь». Сегодняшняя социальная ситуация именно такая. Кроме того, несмотря на глубину мысли, язык шукшинской прозы прост и понятен, это язык народа.
Не было ли идеи положить их собственные истории в основу современной пьесы?
М.: Конечно, мы думали об этом, но так как мы во главу угла ставим терапию, а не искусство, важно, чтобы ребята ушли от травмирующего опыта. Через образ, через маску они могут проявить себя. Драматерапия обогащает паттерны поведения: ты никогда не был колхозником или инженером, а тут можешь попробовать. И через это высказать свою боль, как ни странно. Советовались с психотерапевтами, и они подтвердили, что такой подход более гуманный. Наша задача — помочь людям вернуться к мирной жизни, научиться снова жить в социуме, а не в условиях военных действий. Поэтому мы взяли литературную основу. Мы используем не только Шукшина, пробуем разные тексты, в том числе о Первой мировой и о более недавних конфликтах. Это успокаивает, дает понимание: «Я не один, кто прошел такой путь, я тоже внес свою лепту в защиту родной страны».
Насколько сложно людям в арт-терапии переживать травматический опыт, не травмируясь заново?
М.: Поэтому мы взяли литературный материал, где главное действующее лицо — юмор. Ирония — здоровая защитная реакция. За маской персонажа человек может спрятаться. А потом открыться настоящим. Это сложно, происходит не сразу. Но когда возникает доверие в группе, к мастерам, уровень агрессии и недоверия снижается и они начинают раскрепощаться, приносить свои материалы. Мы понимаем: этот творческий продукт — вся его боль и переживания.
Н.: Мы любим работать с метафорическими инструментами — это область бессознательного. Это очень индивидуальный и трудный процесс, полный сопротивления, сомнений, страхов. Человек больше всего боится умереть, стать никем. Творчество помогает бороться со страхом смерти и бессмысленности жизни.
Как вы определяли проблемы ветеранов на старте и как изменился ваш взгляд за год?
Н.: Мы до сих пор определяем. Это процесс сотворчества. Каждый и учитель, и ученик. Проблемы не лежат на поверхности, и никто не раскрывает душу сразу, ты должен без слов уметь увидеть то, что порой невозможно облечь в слова. Тут речь не о том, чтобы показать красивые, мужественные примеры, а о том, как найти искру жизни, желание жить.
Насколько творчество способно зажечь искру жизни и дать надежду после такого опыта?
Н.: Прелесть в том, что в творческом процессе нет жесткого отката назад. Читая сложную классику, ты вступаешь в диалог с гением, и этот диалог уже сам по себе терапия, потому что ты растешь, споря и соглашаясь сквозь века. А когда занимаешься творчеством, подключая тело, разум и дух, трансформация неизбежна в плюс. Главное — найти первую мотивацию прийти на тренинг. И важно общество, которое может направить. Нужно повышать гражданскую сознательность в отношении этого творческого процесса.
М.: Безусловно, нужна комплексная работа всех служб — социальных, медицинских. Мы не справимся в одиночку. Но как помощь, как фасилитатор процесса социализации — конечно. Что может социализировать лучше, чем публичные выступления? Сначала в группе, потом — через зал. Те, кто кристаллизовался в нашем проекте, хотят что-то сказать. А остальное — дело техники. Мы научим, как не бояться, как работать со страхом.
Что вы считаете позитивными изменениями?
Н.: Когда человек снова захотел жить. Например, был ветеран, который прошел несколько мастер-классов, в нем что-то изменилось, появилось желание жить. Он уехал на Алтай, решил заниматься пасекой, жениться. Искусствотерапия может просто указать путь.
М.: Многим терапия действительно помогла и помогает. Мы работаем не с жесткими формами ПТСР, когда есть диагноз, это запрещено. Но мы работаем с теми, кому сложно адаптироваться к мирной жизни. Проблема некоторых — суицидальные наклонности, которые проявляются не прямо, а как потеря инстинкта самосохранения: лезет в драку, не жалеет себя, не хочет продолжать род. Вот как зажечь в таком человеке желание жить? Искра жизни по крупице собирается, и потом появляется это желание. Ключевое — зажечь человека, а дальше вывести его туда, куда нужно.
Как люди узнают о вас и попадают в проект?
Н.: Сначала было сложно: Telegram-каналы, закрытые сообщества, сарафанное радио. Знакомились на премьерах, ветераны приводили друзей. Пока мы не стали партнерами Ассоциации ветеранов СВО Москвы. Когда же мы приходим туда, где нас «не ждали», то бывает сложно. Но тем не менее пока ни разу не было, чтобы мы не увидели даже мелких позитивных изменений. Они есть, и это видно по глазам.
Опирались ли вы на исторический опыт при разработке проекта? Например, на опыт советских артистов-фронтовиков Великой Отечественной или такое литературное явление, как «лейтенантская проза»?
М.: Да. Мы начинаем практически любую встречу с рассказа о замечательных советских актерах: Анатолии Папанове, Юрии Никулине, Владимире Басове, которые были фронтовиками. Это прямая точка соприкосновения. Эти люди стали профессионалами. Профориентация — это еще одно направление нашей работы. Ребята возвращаются и не знают, чем заниматься в мирной жизни. Прежняя профессия, может быть, уже недоступна из-за инвалидности, а творчество может стать ступенью к обретению нового дела: у нас в работе есть и кинематографический проект, короткий метр, а это возможность помогать в осветительном, операторском, режиссерском цехах. Мы ведем переговоры с вузами, которые готовы принять их на обучение.
Арт-терапия — наука молодая. Мы используем данные, статистику, например, после войны во Вьетнаме эти методики широко использовались. Но вы же понимаете, что у нас нет четких данных, что именно помогло тому же Папанову преодолеть ПТСР. Мы знаем результат — его великие работы. У нас есть киноклуб, где мы разбираем путь героя, учимся.
Но для арт-терапии даже лучше, что ребята непрофессионалы: они играют свободнее. Они ничего не изображают, а просто живут в этом, верят, делают по наитию. Это дорогого стоит. С профессиональными музыкантами или художниками на терапии сложнее — они знают механизмы того или иного искусства. А здесь абсолютная открытость.
Сильно ли отличаются ваши первоначальные ожидания от реальности?
Н.: Да, конечно. Мы ждали гораздо меньшего отклика, больше скепсиса. А оказалось, это очень нужная история. В плане финансовой поддержки мы столкнулись с реальностью, где нужно много раз услышать «нет», чтобы случайно услышать «да». Чтобы бизнес, даже тот, кто понимает важность социальной ответственности, начал помогать именно твоему проекту, нужно провести очень большую работу. Это очень конкурентная среда, нужно войти в доверие, и это самое сложное в некоммерческом секторе. Чтобы масштабировать и принести всероссийскую пользу, нужны серьезные вложения. Но, слава богу, есть неравнодушные люди, которые нам помогают. Есть фонды, гранты и так далее.
Что вас самих мотивирует продолжать, учитывая все сложности?
Н.: Бывает эмоционально тяжело. Но для нас здесь нет парадигмы «хочу», зато есть «должен». Ты принял осознанное решение, взял ответственность. И конечно, нам очень везет на людей, и это поддерживает. Как и то, что мы приносим реальную пользу.
М.: Меня мотивирует будущее. Я хочу, чтобы моя дочь жила в сильном государстве, которым можно гордиться. Я часто думаю, что очень возможно, что она будет сидеть за одной партой с ребенком, чей отец прошел тяжелый военный опыт, быть может, пережил ПТСР. И я хочу, чтобы им было легче найти общий язык, понять друг друга. Для этого нужно наладить отношения между фронтом и тылом, научить взрослых людей слышать и стараться понимать друг друга. А театр — это живое искусство из плоти, крови и нервов, которое позволяет настроить диалог.
Каким вы видите будущее проекта? Во что бы хотели, чтобы он трансформировался?
Н.: Для начала хочу вывести проект на серьезный уровень. Ну а затем, конечно, масштабировать, чтобы каждый человек знал, что через раскрытие творческого потенциала может решить многие психологические проблемы. Россия славится театром, балетом, это кузница талантов. У нас на поверхности лежит метод, который мы не используем в полном объеме. Творческое планирование, импровизация нужны в каждой работе. Такие люди нужны нашей стране.
Автор: Светлана Антонова
