Когда композитор Арсений Трофим касается клавиш, фортепиано становится порталом в космос. Выходя за рамки и ограничения, он создает новые ритмы, стили, течения. Пост-джаз, потоковая музыка, акустическое техно — только некоторые из «планет» его творческой вселенной. Эта музыка как будто проникает под кожу, затрагивает, впечатляет и наполняет эмоциями. В сознании разворачивается кино с яркими, неожиданными образами, рождаются целые сюжеты и ни на что не похожие миры. Арсений может озвучить и фильм, и архитектуру здания, как это было с комплексом «Суперметалл» на территории ЦНИИчермет им. И.П. Бардина в Басманном районе. Коллаборации с театрами, балетом, художниками, артистами контемпорари — все это есть в его истории.
Вместе с актрисой и певицей Лионой Филь композитор создал авторскую программу «Московский джаз», с которой они выступят 10 июня, в преддверии Дня России, в Управе Пресненского района. 16–17 июня советники Управы также пригласили артистов принять участие в круглом столе в рамках проекта «Встреча с интересными людьми». Арсений и Лиона расскажут о своем творческом союзе и концертной программе. А 25 июня состоится сольное камерное выступление Арсения Трофима в пространстве Школы интуитивной музыки с иммерсивной программой «Играй со мной».
Как звучит «Московский джаз» — музыка города огней? Что общего у этих песен со стихами Пушкина и Есенина? Почему одно и то же произведение каждый раз исполняется по-новому? Как связана речь и рождение музыки? Об этом и многом другом мы поговорили в интервью.
— Арсений, ваша совместная программа с актрисой Лионой Филь, с которой вы сейчас активно выступаете на городских площадках, называется «Московский джаз». Как родилась идея программы? Что это за явление — «Московский джаз»?
— Прежде всего это авторская, композиционная музыка. Конечно, она впитала в себя культуру, традицию столетней джазовой эпохи, но сочинена в современном мире, и это нечто абсолютно новое. Где-то «Московский джаз» звучит воодушевленно, сказочно, где-то с юмором — зависит от произведения. В программе есть и простые, приятные слуху лирические истории, и практически молодежный гимн, в котором мы признаемся в любви Москве, «городу огней» — отсюда и название. После концертов люди говорят, что буквально видят эти мерцающие огни сквозь мелодии и тексты.
— Какие песни вошли в программу?
— Очень разные! В каждой есть сюжет, смысл, и главное, все они пронизаны русской культурой. Понимаете, из какого «ядра» рождается это творчество? Не нечто искусственно слепленное, а созданное очень органично. Мы с Лионой всю жизнь живем в России, именно здесь занимаемся музыкой, звукорежиссурой, кино, актерским мастерством. И вот у нас родился такой совместный проект. Все тексты на русском языке — в них изначально заложены русские смыслы, как в стихах Пушкина, Есенина, Маяковского. Если даже мы поедем с гастролями, например, в Японию или Калифорнию и нас попросят сделать перевод, это уже будет копия, а не оригинал. Хотя вообще я не слышал, чтобы, например, The Rolling Stones или какие-то азиатские артисты специально переводили свои хиты на русский, приезжая к нам выступать.
Фото предоставлено пресс-службой Арсения Трофима
— Кто пишет тексты для «Московского джаза»?
— Неизменно сама Лиона. У нее дар — пропускать через себя информацию и улавливать смыслы, настроения, ловить вдохновение, как это умели поэты Серебряного века. Так же, как я, автор музыки, не ищу заимствований, всегда создаю новое, так и Лиона рождает свои, особенные тексты. Мы пробовали разные формы сотворчества, но в итоге остановились на варианте, когда сначала ко мне приходит музыка — как некий энергетический образ, без понимания, что это будет в итоге, и я отправляю Лионе демо. Она слушает записи, иногда неделями, пропускает их через себя, и в какой-то момент, когда энергия этой музыки ее наполняет, начинают проявляться смыслы и рождается текст. Представляете, как интересно?
— Как сложился ваш с Лионой тандем?
— Нас свели обстоятельства. Можно назвать это магическим случаем или притяжением. Около трех лет назад ее пригласили ко мне на концерт в Московский международный дом музыки со словами: «Это очень одаренный композитор, пианист, ты должна послушать!» Она пошла с интересом. И помимо самой музыки ее очень впечатлило название программы и одноименной композиции — «Время пришло». Очень сильная фраза. Если сказать ее человеку, который, например, давно о чем-то мечтал и не решался, она может вдохновить на свершения. Хотя, по сути, каждый день наступает тот самый момент, когда можно сделать что-то важное для себя, что-то изменить в жизни. Вот такая идея была заложена в программу и усилена музыкой, которая эмоционально разворачивается, звучит как тиканье часов. Все это покорило Лиону, но лично мы познакомились только через год. Нас свел человек, который подумал, что у нас мог бы родиться интересный совместный творческий проект. Так и вышло. Еще через полгода мы начали работать, а потом объединились в команду.
— В чем для вас ценность этой коллаборации помимо гармоничного сотворчества?
— Именно с Лионой я впервые реализовал полноценную джазовую программу. До этого были только отдельные джазовые номера, включенные в другие концерты. В России многие слушатели говорят, что не понимают джаз, что это слишком сложно, слишком авангардно, или им не хватает яркой музыкальной темы. Действительно, иногда джаз чрезмерно усложнен и сами музыканты как будто не учитывают восприятие публики, не заинтересованы в обратной связи. Из-за этого джазовая культура пронеслась в России стремительно, как паровоз. Есть отдельные группы, некоторые фестивали, но широкой популярности джаз не снискал. Хотя мне часто говорили: «Арсений, ну ты больше киношник, неоклассик», — я же хотел показать, что джаз может быть доступен, понятен, интересен большой аудитории. С появлением Лионы я понял, чего мне не хватало. Другого человека, который верит в меня и в проект, способен соединиться с моей музыкой инструментально, ведь голос — это тоже инструмент. Два — больше, чем один, это уже команда, союз, который может стать очень мощным.
— С чего началась ваша любовь к джазу?
— Она заложена учителями, которые были не только профессионалами, но и смелыми инноваторами. У моего педагога по фортепиано Лилии Владимировны Скляренко был очень необычный подход к обучению. Она предлагала мне произведения на выбор — либо очень красивое неоклассическое, либо довольно сложное джазовое, либо какое-то редкое, концептуальное. Я погрузился в джаз, у меня стало получаться, и мне начали предлагать все более сложные произведения. Спустя 15–20 лет, став уже дипломированным педагогом, я узнал, что вообще ребенок не выбирает, что играть. Решает педагог в зависимости от данных ученика, так что Лилия Владимировна поступала смело и инициативно.
Когда я уже зарекомендовал себя как очень хороший пианист, меня стали приглашать на фестивали, конкурсы, где я часто занимал призовые места. Потом поступил в Архангельский музыкальный колледж. Там было одно из двух самых сильных джазовых отделений в стране. К нам из Москвы приезжал Игорь Бриль, который, по сути, стал первопроходцем, основателем джазовой методологии в СССР. Он курировал все джазовое направление Севера России, лично принимал у меня экзамены и иногда даже направлял мою артистическую деятельность. Моим учителем был его преемник, великий теоретик, автор многих рукописных трудов Валентин Зеленов, заведующий эстрадно-джазового отделения колледжа. Мы с ним прошли интересный путь. В итоге я стал маленькой, но суперзвездой в Архангельске, начал собирать концертные залы и очень удивлялся сначала, когда люди говорили: «У нас композитор в городе!», — так, как будто это какой-то маг или целитель. Потом я понял, что в Архангельске правда почти не было композиторов, которые бы громко заявляли о себе. Это было ноу-хау. Я могу вспомнить только Владимира Резицкого, который играл с Сергеем Курехиным.
— Как дальше развивался ваш путь? Как удалось с Крайнего Севера добраться до крупнейших столичных площадок?
— Большую роль сыграло то, что родители позволили мне двигаться по этому пути. Папа спокойно относился к моим занятиям музыкой, мама тоже не сопротивлялась и даже в какой-то момент перестала волноваться. Действительно, эта профессия непредсказуема, тем более для Крайнего Севера, где реально не было ни заведений, где можно играть большие концерты, ни карьерного роста. То есть, по сути, родители отдали меня в неопределенность, но видя мое увлечение, доверились и потому отпустили. В Архангельске я оказался в своем мире, среди творческих людей. С ними у нас были интересные проекты, коллаборации, но после четырехлетней концертной деятельности я понял, что пора двигаться дальше, в масштабах России.
Сначала я поехал в Санкт-Петербург, где поступил в Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения. Изучал киномузыку, звукорежиссуру кино, медиаискусство. Там случились мои первые опыты в кино, работы с театрами, в том числе с экспериментальными, японскими, где актеры двигаются без слов, с контемпорари, с балетом — очень много всего. Появились первые международные проекты, гастроли, выходили ролики на ОРТ, РТР, «Культуре». И все-таки тенденции и культурные тренды рождаются в Москве. И в какой-то момент я понял, что если хочу понять, кто я, по-настоящему войти в российскую культуру, делать это нужно в столице.
Фото предоставлено пресс-службой Арсения Трофима
— Какие впечатления были от знакомства с Москвой?
— До переезда у меня было много ложных представлений о ней, но все мифы оказались вымышленными, а люди добрыми, отзывчивыми, творческими. Я увидел, что здесь много интересной работы, профессионалов своего дела, которые при этом ценят труд других, активно вовлекаются в процесс. Ну и задачи стали серьезнее, заказы крупнее. Появились новые контакты, партнеры. Оказавшись в столице, я практически заново начал свой путь и, знакомясь с людьми, не акцентировал внимания на своих прошлых достижениях. Мне захотелось полностью перезагрузиться, начать по новой.
— Городок в 70 километрах от Баренцева моря, Архангельск, Петербург, Москва... Некоторые писатели говорят, что города — как люди и у каждого свой характер. Влияет ли место на то, какое творчество там рождается?
— Думаю, да. В Москве стало появляться больше бодрой, энергичной, масштабной музыки. В Петербурге было много красивой, утонченной. Если я уеду в Абу-Даби, возьму рояль, не знаю — может, у меня родится какая-то пустынная музыка (улыбается). Очень вдохновляет, что в Москве творили гении не только города и страны, а целого мира. И я здесь равный среди равных, ни с кем не соревнуясь и никому себя не противопоставляя.
— В вашей биографии я прочитала такие строки: «Научившись в шесть лет управляться с бобинным магнитофоном, он начал слушать диковинную в то время электронную музыку Жана-Мишеля Жарра, группу The Beatles и советскую академическую музыку». Если это правда, как в столь юном возрасте у вас уже сформировался такой широкий музыкальный кругозор?
— Ответ очень простой. Родители — меломаны. У папы, который сам сочинял музыку и собрал группу «Кристалл», было много интересной электронной музыки. Жан-Мишель Жарр, которого вы упомянули, какие-то околоэлектронные работы Queen, электропоп — Сандра, Enigma. Мама слушала более простую, но красивую музыку — например, «Кино». Папа научил меня работать с магнитофоном, с катушками, и я мог даже записывать с микрофоном первые треки. Я слушал музыку на больших колонках, и в мое сознание проникали абсолютно разные стили. Электронную музыку, кстати, кроме меня никто дома не ставил, хотя коллекция была большая, поэтому когда я включил Oxygen Жана-Мишеля Жарра, то открыл для себя абсолютно новый мир. То, что мне дали огромную музыкальную библиотеку, полную свободу и еще научили управлять техникой, повлияло на меня бесповоротно.
— Еще один интересный факт из вашей личной истории: «По исполнении восьми лет, наигрывая одну очень простую и невероятно красивую мелодию, юный пианист кое-что понял... и это раз и навсегда изменило его жизнь: он понял, что не может позволить себе отпустить эту мелодию, потому что она — это проявление чего-то сокровенного, это реальность, которой до сих пор не существовало». Расскажите подробнее, что это была за мелодия? И что за другую реальность вы в ней услышали?
— Когда я впервые прикоснулся к клавиатуре на уроке по сольфеджио, руки сами пошли по клавишам. Из простого задания подобрать аккорд у меня родилась небольшая мелодия. До этого я уже был знаком с синтезатором — мы играли дома с братом, но живой акустический инструмент, фортепиано — это совсем другое. Мне на всю жизнь запомнился этот первый живой контакт, во время которого я сразу начал сочинять музыку, вышел за рамки. В Германии детей, которые создают что-то, не имея образования или опыта, называют вундеркиндами, у нас — талантами, одаренными детьми. Получается, я был таким ребенком. Потом еще год наигрывал какие-то вещи, а вот как раз в восемь лет ко мне пришла одна тема, которая так мне понравилась, что забывать ее совершенно не хотелось. Я схематично записал пару нот, а потом играл ее дальше и дальше. Спустя, наверное, уже двадцать с лишним лет я назвал ее My Way — «Мой путь». Никаких параллелей с песней Жака Рево и Клода Франсуа, известной в исполнении Фрэнка Синатры, здесь нет, просто она символизирует начало моего пути. Сочинив ее, я ощутил себя композитором — человеком, который создает что-то из хаоса, осознает это и присваивает. Именно тот момент определил мое будущее, я осознал, без чего не представляю свою жизнь, и после этого стал записывать все красивые зарисовки. К 17 годам у меня было уже 145 небольших произведений. Сейчас их тысячи.
Фото предоставлено пресс-службой Арсения Трофима
— Насколько ваша музыка отражает ваше восприятие мира? Вы говорили, что одна из книг, которая повлияла на вас больше всего, — это «Трансерфинг реальности» Вадима Зеланда. В ней говорится об огромном пространстве вариантов, всегда существующих в человеческой жизни, — нужно только позволить себе их увидеть. Слушая вашу музыку, чувствуешь невероятную свободу, как в этом самом пространстве вариантов. Можно ли такие проводить параллели?
— Конечно. Вадим Зеланд очень сильно расширил мои границы восприятия. Когда я осознал, что существует пространство вариантов — сегодня его еще называют квантовый мир, — то понял, почему каждый раз играю одно и то же произведение по-разному. Это бесконечное пространство вариантов живет и в моей музыке. Дело в том, что человеку по природе своей не свойственно и, более того, сложно повторять что-либо. Мы не можем второй раз произнести одну и ту же фразу с точно такой же интонацией, как в первый, вспомнить в точности, что сказали полчаса назад, и так далее. Моторчик в нашей голове постоянно движется, как бегущая строка, как волна, меняющая форму. Неслучайно слова «речь» и «речка» так похожи. Исследования МРТ доказывают, что речевой центр подвижен. И он же отвечает за импровизацию в музыке. Поэтому, когда у меня есть задача повторить свое произведение, я буквально сижу и учу его по нотам, чтобы не начать импровизировать.
— Вы стали новатором в музыкальном мире, фактически создавшим свои направления — пост-джаз, потоковая музыка и акустическое техно. Что это за стили?
— Потоковая музыка — это композиция, которая сочиняется в реальном времени, прямо во время концерта. Она отличается от джазовой импровизации, где все-таки есть шаблоны. Импровизация проще, а потоковая музыка рождается из глубинной связи с инструментом. Зная навыки игры и имея эту связь, можно с первой ноты создать полноценное произведение. Точно так же у мастеров стендапа речь часто льется как готовое полотно. И два собеседника, настроившись друг на друга, могут в моменте разыграть маленькую пьесу по ролям. Человеку доступна возможность творить в потоке, просто этот навык нужно развивать. Я занимался этим всю жизнь. Потоковая композиция, конечно, зависит также от света, от публики, пространства. В маленькой церквушке или в джазовом клубе, в аутентичном камерном подвале или в большом доме музыки будут рождаться совершенно разные произведения. Потоковая музыка — про саму жизнь. Ведь мы дышим, живем, любим здесь и сейчас. Она соединяет в одной точке прошлое, настоящее и будущее и возвращает к истинной свободе самовыражения.
Пост-джаз — направление, вобравшее в себя быстрейшие, сложнейшие электронные ритмы: из дабстепа, джангла, драм-н-бейса, техно и так далее. Это энергичная, эмоциональная музыка, которая во многом является преемницей электроники и звучит очень «киношно» по своему образному воздействию. В пост-джазе сплетено много элементов, в результате чего рождаются новые ритмы и даже жанры. Многие джазмены отказываются от фортепиано как от основного инструмента. Я же фанат фортепиано и культивирую его, потому что это струнный и энергетически самый мощный инструмент в истории человечества. Мне бы хотелось возродить интерес к нему как к законодателю музыкальной моды для всех композиторов и стилей за последние 300 лет. Даже симфоническая музыка создается на фортепиано, потому что на нем можно сыграть и за контрабас, и за виолончель, и за скрипку, и за флейту.
Наконец, акустическое техно — это экспериментальная музыка с приглушенными звуками фортепиано и ритмом, звучащим как вращающиеся невидимые механизмы. Она напоминает африканский танец, который и стал предшественником техноидной музыки. Это история не про гармонию и красоту, не про сюжеты, а про некую пульсацию. И опять-таки фортепиано дает возможности, чтобы создать такой необычный эффект.
— Вы уже говорили о том, что человеку не свойственно повторять и повторяться. И все-таки есть мнение, что все уже было сочинено задолго до нас, а то, что рождается сегодня, — вариации на тему. Есть ли здесь доля истины?
— Нет, это ошибочное представление скептиков, которые сами не способны творить. Общество всю жизнь совершало прорывы, создавало новое — от архитектурных элементов до предметов быта, от химических веществ до новых технологий. Каждый день, в каждую эпоху происходят десятки, сотни тысяч открытий. Многие абсолютно уникальны. Мы живем в век изобретений.
— Важно ли для вас при этом опираться и на традиции, продолжать их в какой-то форме?
— Конечно. И в том числе на свои собственные традиции. Экспериментальные, пост-джазовые ритмы проникли и в «Московский джаз», который при этом опирается на русскую культуру и, как я уже говорил, является очень понятным, доступным для широкой аудитории благодаря своей мелодичности, текстам, смыслам. Я занял новую нишу: композиционный, авторский джаз — очень редкое явление в России. Так же было и в СССР. Я создаю новейшую музыку, впитав в себя все, что слушал, и всю культуру мира, насколько смог.
— Расскажите подробнее о проекте «Современный Таперский кинозал». Насколько я знаю, он существует уже несколько лет. Как он меняется с годами?
— Ему 18 лет. Это первый проект нашего времени в России и в СНГ, где музыка и немое кино соединяются. До 1930 года все фильмы были немыми, и многие из них так и остались без звуковых дорожек. Их в основном показывают на фестивалях или тематических мероприятиях. Я сначала работал с камерными, а потом и с большими кинотеатрами как композитор, создавая непрописанные изначально саундтреки к таким фильмам. Это вызвало большой интерес сначала в Петербурге, потом и в других городах. С проектом я объездил много городов, Индию, Италию и создал репертуарный проект — дошло до 52 фильмов. Когда я получил лицензию от главного прокатчика фильмов Чарли Чаплина в России, то выпустил первый в истории фортепианный саундтрек Чаплина. До этого был только «Цирк» с симфонической музыкой, которую записал сам Чаплин в 1951 году. Тысяча копий моего саундтрека разошлись по России и по миру. Также я участвовал в международных фестивалях, на которые съезжались композиторы со всех стран, чтобы озвучивать фильмы. «Современный Таперский кинозал» — крупнейший проект, возрождающий интерес к просмотру немого кино так, как это происходило много лет назад, с музыкальным сопровождением. В культуру уже вошел термин «киноконцерт» как отдельный вид искусства, создаваемого в реальном времени, когда кино идет на экране, а композитор параллельно озвучивает его, играет на фортепиано. Иногда я использовал и синтезаторы, и электронную музыку.
— Вы также занимаетесь сочинением музыки для кино. В чем особенность этой работы?
— Когда работаешь с изображением, уже существующим контекстом, это другой вид композиции. Твоя задача в том, чтобы достроить созданный режиссером мир, расширить его, усилить эмоцию, показать то, чего не видят зрители. Происходит работа не с физическим, а с тонким, внутриплановым миром. Поэтому киномузыка может воздействовать на человека даже сильнее, чем концертная. Потому что он смотрит, например, драматичный эпизод, в котором кто-то покидает кого-то навсегда, разбивая ему сердце, и еще саундтрек бьет в точку. Музыка для кино — отдельный вид искусства, в который ты вплетаешь композиции, темы, как в многослойное полотно. Это похоже на симфонию, только вместо инструментов в ней «звучат» повороты сюжета, герои, кадры. Плюс кино смотрят тысячи, миллионы людей, поэтому киномузыка помогает и привлечь новую аудиторию. И открыть новые краски — здесь фантастика, здесь авангардный фильм про Маяковского, а тут история про человека с кристаллом в сердце. Очень интересные опыты.
— Каких еще новых экспериментов от вас или с вашим участием стоит ждать в будущем?
— Скоро я выпущу альбом «Вечно молодой» с очень богатой по звучанию неоклассикой, космической музыкой. Говорят, на фортепиано космическую музыку не создать, но послушайте другой мой альбом «Звездный Пилигрим» — это настоящий космос, особенно если слушать его с закрытыми глазами. Пластинка «Вечно молодой» станет данью уважения Моцарту, главному композитору всех пианистов, благодаря которому салонная клавесинная музыка «доросла» до роскошной концертной. По сути, он стал первопроходцем сольной игры на фортепиано и сделал этот инструмент популярным. Также мы с Лионой Филь готовим электронный альбом с очень выразительным названием «Электрические сны». Каждый трек в нем — отдельный сон. Летом мы будем дорабатывать эту историю и давать концерты. Еще я планирую записать несколько пост-джазовых альбомов, экспериментальных, инновационных, интересных по ритму. Они будут качать не хуже, чем электроника. И это точно будет новейшая музыка.
Автор Наталья МАЛАХОВА
